Ни стыда, ни совести [сборник] - Вячеслав Кашицын

Мое молчание, судя по шуму, свисту, выкрикам, раздавшимся вслед, было расценено как признание вины.

Судья обратился к присяжным с напутствием и сформулировал вопросы, на которые им надлежало ответить.

Я был снова удален из зала, а когда вернулся, присяжные уже выходили из совещательной комнаты.

Статная женщина в деловом костюме — как раз та, что поправляла брошь, — держала в руках какую-то бумагу. Судья, несколько раз стукнув молотком для порядка, спросил у нее что-то, она утвердительно кивнула и коротко ответила, потом подошла к нему и протянула ему лист. Он прочитал, изменившись в лице, потом, надев очки, прочитал еще раз. Стал что-то озабоченно втолковывать ей, но она с непреклонным видом покачала головой и вернулась на свое место.

В зале — я не то чтобы услышал это, а скорее почувствовал всем существом — установилась абсолютная тишина.

Происходило что-то не то, что-то, противоречащее нормальному порядку вещей, что-то невероятное.

Судья, бледный, с искаженным лицом, стал зачитывать приговор — и произнося все эти никому не нужные слова, возвращаясь к обстоятельствам дела, приводя результаты экспертиз, ссылаясь на какие-то статьи, — он все больше и больше, казалось, терял свой вес и значительность. В конце речи он просто мямлил, так как от него, очевидно, тут уже ничего не зависело.

«…оправдан в силу отсутствия состава преступления… Подлежит освобождению в зале суда».

Последние слова он выдохнул, казалось, одними губами — и опустился на место.

Все вокруг взорвалось.

Конвоиры бросились к моей решетке, заслоняя меня своими телами, раздался вопль какой-то женщины, стремящейся, с пеной у рта, пробиться ко мне, кто-то оглушительно захохотал, перекрывая невообразимый гам, толпа ринулась ко мне, ударилась о мою решетку, отхлынула…

С меня сняли наручники. Взяли в живую цепь. Грунин, что-то радостно крича мне в ухо, держал меня за плечи. Я увидел рядом с собою Урмана и Аню. Но не успел им ничего сказать — внезапно все поплыло перед глазами, я упал, кто-то поднял меня, я упал снова — и теперь уже окончательно, в беспамятство.

5

Я очнулся уже в машине — увидев перед собой армейский затылок Васильича. То, что это был его «дуршлаг», не было никаких сомнений — рев мотора, запах «Примы»… Впереди, повернувшись ко мне вполоборота, сидела Аня, рядом, поддерживая меня за плечи, Урман.

— Игорь, дорогой… — Аня размазывала по лице косметику вместе со слезами. — Мы знали, что ты… Что все будет хорошо…

— Хватит нюниться. — Урман зашторил окно. — Сейчас на базу, пообедаем. Ты как?

— Я? Спасибо… — Я чувствовал слабость, меня мутило. — Я нормально… В Фили нельзя, там…

— Мы на Теплак.

На Теплом Стане находилась наша «запасная база» — гараж и мастерская Васильича, где он реанимировал автохлам. Через какое-то время, попетляв по улицам — Урман сосредоточенно смотрел в зеркало заднего вида, — мы оказались там; из машины я, к счастью, выбрался самостоятельно.

Войдя, я с удовольствием вдохнул знакомый запах — бензина и масла, смешанный с какими-то благовониями, которые Урман жег на примусе в перерывах между сеансами приготовления еды. На старой плитке (в которой я с удивлением узнал свою) стояла кастрюля с картошкой. Васильич молча нарезал хлеб и колбасу толстыми кусками, сделал бутерброды, осторожно вынул из пакета перья зеленого лука.

Урман уселся напротив меня.

— Ань, сходи-ка погуляй.

— Что?

— Я сказал, сходи в магазин, купи красного вина и корицы. Глинтвейн сделаем.

— В… в «Лейпциг»?

— Да хоть в «Бухарест». Чем дальше, тем лучше. — Голос Урмана звучал непреклонно. — И хлеба еще возьми.

— Хорошо. Хорошо, как скажешь…

Я чувствовал зверский аппетит. И стал есть — несмотря на то, что все происходящее казалось мне сном.

Васильич, выпив чаю, как ни в чем не бывало, надел рукавицы и спустился в яму с фонариком и ключом — то ли притворяясь, то ли действительно проверяя подвеску очередной машины.

— Ты в порядке? — Урман смотрел на меня прямо и изучающе. — Не ешь много, а то вырвет.

Я кивнул.

— Письма до тебя доходили?

Я помотал головой.

— А передачи?

— Нет, — сказал я с набитым ртом и икнул.

— Хватит.

Он отодвинул от меня доску с бутербродами и подвинул чай.

— Пей.

И продолжал глядеть на меня.

А потом спросил внезапно:

— Как ты с ней познакомился?

Я прожевал и поднял на него глаза. С минуту мы смотрели друг на друга, не мигая.

— Урман.

— Что?

— Ты мне веришь?

Он не изменился в лице. Васильич продолжал стучать чем-то в яме.

— Ответь сначала, как ты с ней познакомился. От этого, знаешь ли, много зависит.

— Я спрашиваю, ты мне веришь?

— Да, ты же знаешь.

— Тогда подожди, пока я прожую!

Я отчего-то завелся.

— Ты думаешь, мне там было легко? Думаешь, я сейчас тебе все так складно и по порядку расскажу? Да ты даже представить не можешь, что со мной случилось! Урман, я хочу, чтобы ты — именно ты! — мне верил, понимаешь? Потому что то, что я тебе расскажу — это… Это черт-те знает что!

— Ты не ответил. И не говори, что это твое личное дело. Почему ты нам не сказал?

— Потому что…

Да, действительно, почему? Это вопрос уже задавали мне, и сам я себе его задавал, и не раз.

— Я… не знаю. Я сам во все это… как бы тебе объяснить… не очень верил. Она и я. Понимаешь? И то, что между нами. А потом все это. Ну, то, что произошло.

Выходило не очень-то правдоподобно.

— Урман, я понимаю, что вообще удивительно, что мы знакомы, не говоря уже о… У меня следователь то же самое спрашивал. Я ему ответил, и тебе скажу: на сайте. Но… тут надо все рассказывать. По порядку и с самого начала. А ты цепляешься ко мне сразу после…

— Ладно. Ты чай-то пей. — Урман примирительно усмехнулся. — Тебя там, кажется, совсем не кормили.

Я встал. Дико хотелось спать.

— Я прилягу, хорошо? Потом поговорим.

— Хорошо.

Я удалился в «спальный отсек» и просто свалился на топчан. Заснул без задних ног.

Проснулся я оттого, что замерз. И не сразу понял, где нахожусь. Несколько минут ошарашенно оглядывал все это: и топчан, сделанный из сетки на бетонных тумбах, и верблюжье одеяло, и старый масляный обогреватель, и постеры на стенах. А потом поднялся, разминая мышцы. Продрал глаза. Сколько я уже тут? За дверью раздался какой-то бубнеж, бас Васильича и смех Ани.

Дверь распахнулась.

— Отдохнул? — Аня протягивала мне стакан глинтвейна. — Как ты?

— Я влюбился. Влюбился, понимаете?

Я рассказал им о ней.

Никто не перебивал меня: Урман сидел напротив с непроницаемым лицом, Васильич продолжал работать, а Аня, хмурясь, сметала крошки со стола.

— Молчите, да? Не верите? Тут важно не то, как я с ней познакомился, а то, что произошло потом!

— Ладно, раздухарился. На глинтвейн-то не очень налегай, он алкогольный. Ты выспался? — Урман взял у меня стакан.

— Да вроде.

— Хорошо. С этим потом разберемся. В конце концов, она… В общем, сочувствую, — он помолчал. — На суде все было против тебя… Как такое вообще могло произойти?

— Ты… про приговор?

— И про обвинение. Ты куда? — сказал он Ане, одевшейся и направляющейся к выходу. — Мы еще не закончили.

— А ты тут что, командир? Раскомандовался… — Она хлопнула дверью.

— Обиделась. — Васильич звякнул ключом. — А ведь она для тебя все готовила. Передачи тебе собирала.

— Вернется. — Урман подвинулся ко мне. — Хорошо. Вы поженились. И вот так сразу… авария? Мы тут такого начитались…

— Сейчас расскажу. Значит, едем из церкви. В Тарасовке голосует на трассе мужик. Такой… гастарбайтер. Азиат, в общем. Она говорит: давай возьмем. Я — зачем? Она: ну давай, пожалуйста. Хрен с ним, давай возьмем. А мы вообще-то в Италию собирались, в Аньелле. То есть почти опаздывали на самолет.

— Он так и уехал бы, — заметил Васильич, ухмыляясь и вытирая руки ветошью. — Ну, Рудольфыч, ты даешь…

— Да все это тоже спонтанно было! Она об этом сказала мне после венчания, это был сюрприз!

— Одни сюрпризы, ё.

— Подожди, дед. Но ведь писали, что в машине, кроме вас, не было никого? Вы его высадили?

— Нет. — Я посмотрел на Урмана в упор. — Это он нас, так сказать, высадил. Меня прямо там, а ее… ее не знаю где, но найду. Я найду, где он ее высадил, Богом клянусь!

Настала очередь Урмана удивляться.

— То есть? Что ты несешь?

— То есть он был в салоне, когда произошла авария. И был у меня в камере. И не однажды.

Я вдруг поймал себя на мысли, что свободно говорю о Дервише — в то время как тогда, когда я хотел поведать о нем сокамерникам, царство им, как говорится, небесное, или Пшенке — что-то непреодолимо мешало мне. Значит, он позволял мне рассказать все друзьям; и это отчего-то меня испугало.